Мобилизации в литературе от войны 1812 года до Ирака
Как описывали сцены призыва на войну писатели разных веков и стран.
«Видела раздирающую душу сцену»
Третьего дня я видела раздирающую душу сцену. Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, слышать рыдания тех и других! Подумаешь, что человечество забыло законы своего божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга.
Из письма Марьи Болконской своей подруге Жюли Карагиной.
«Как ураган, она ударила по губернии»
В конце апреля по нашей губернии была объявлена мобилизация. О ней глухо говорили, ее ждали уже недели три, но все хранилось в глубочайшем секрете. И вдруг, как ураган, она ударила по губернии. В деревнях людей брали прямо с поля, от сохи. В городе полиция глухою ночью звонилась в квартиры, вручала призываемым билеты и приказывала немедленно явиться в участок. У одного знакомого инженера взяли одновременно всю его прислугу: лакея, кучера и повара… Было что-то равнодушно-свирепое в этой непонятной торопливости.
Мысли главного героя — полевого врача по поводу начавшейся в Тульской губернии мобилизации.
«Бабы ревут, пьяные орут»
Мне пришлось быть в Старой Руссе, во время мобилизации; стою на платформе, сажают солдат в вагоны, бабы ревут, пьяные орут, трезвые смотрят так, точно с них кожу сдирать будут через час. Сразу, знаете, видно, что народ, понимаете — народ! — собирается защищать свою страну от коварного врага и так далее. Между прочими прискорбными рожами вижу одну — настоящий эдакий великорус: грудища, бородища, ручищи, нос картофелиной, глаза голубые и — это спокойное лицо… эдакое терпеливое, черт его возьми, лицо, уверенное такое… уверенное в том, что ничего хорошего не может быть, не будет никогда!.. Никаких надежд на возвращение, видимо, не питает, и не мобилизация это для него, а — ликвидация жизни, всей жизни, понимаете!…
Я ему говорю: «Что ж ты, братец мой, так уж, а? Отправляешься на эдакое дело, а духа— никакого! Надо, братец мой, дух боевой иметь, надо надеяться на победу и возвращение домой со славой!» — «Мы, говорит, ваше благородие, это понимаем! Мы, говорит, согласны исполнить все, что прикажут».— «Да ты, говорю, сам-то как — хочешь победы?» — «Нам, говорит, не то что победа, а хоть бы и совсем не воевать». Тут его унтер пихнул в вагон.
Из рассказа офицера, наблюдавшего за мобилизацией в Новгородской губернии.
«Пища, говорят, в полку сытная»
— А что, скажите, из вашей деревни охотно пошли на войну?— Охотой многие пошли, господин.— Был, значит, подъем?— Да, поднялись. Пища, говорят, в полку сытная. Отчего не пойти. Все-таки посмотрит — как там и что. А убьют — все равно и здесь помирать. Землишка у нас совсем скудная, приработки плохие, перебиваемся с хлеба на квас. А там, все говорят,— пища очень хорошая, два раза в день мясо едят и сахар казенный, и чай, и табак,— сколько хочешь кури.— А разве не страшно воевать?— Как не страшно, конечно — страшно.
Диалог журналиста Антошки Арнольдова и крестьянина Федора из подмосковной деревни Хлыбы.
«Знали о мобилизации за три дня до приказа»
— Мобилизация,— ядовито продолжал Турбин,— жалко, что вы не видели, что делалось вчера в участках. Все валютчики знали о мобилизации за три дня до приказа. Здорово? И у каждого грыжа, у всех верхушка правого легкого, а у кого нет верхушки, просто пропал, словно сквозь землю провалился. Ну, а это, братцы, признак грозный. Если уж в кофейнях шепчутся перед мобилизацией и ни один не идет — дело швах! О, каналья, каналья! Да, ведь, если бы с апреля месяца он (гетман Павел Скоропадский.— “Ъ”) вместо того, чтобы ломать эту гнусную комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву.
Алексей Турбин в разговоре за ужином с друзьями — белыми офицерами.
«Постоим сутки — и восвоясы»
Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам — празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: «мобилизация». Пьяные, разгоряченные лица. Тревога передается лошадям — визг и драка, гневное ржанье. Над площадью — низко повисшая пыль, на площади — порожние бутылки казенки, бумажки дешевых конфет.
…рядом вахмистр в рыжей оправе бороды спорит с батарейцем:
— Ничего не будет! Постоим сутки — и восвоясы.— А ну, как война?— Тю, мил-друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит?…
Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него казакам:
— Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорили, что это для наглядности. Могете быть спокойными…
Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями к русско-австрийской границе.
Разговоры казаков в первые дни мобилизации.
«Не свобода, а муштра»
Мы убедились — сначала с удивлением, затем с горечью и наконец с равнодушием — в том, что здесь все решает, как видно, не разум, а сапожная щетка, не мысль, а заведенный некогда распорядок, не свобода, а муштра. Мы стали солдатами по доброй воле, из энтузиазма; но здесь делалось все, чтобы выбить из нас это чувство…
Из речи главного героя Пауля Боймера о мобилизации в Германии.
Но война, решительно, длится слишком долго. А чем дольше она тянется, тем трудней представить себе личность, достаточно отвратительную, чтобы внушить отвращение отечеству. Оно теперь приемлет любые жертвы, кто бы их ни приносил, любое пушечное мясо. Отечество стало бесконечно неприхотливым в выборе своих мучеников. Больше для него уже нет солдат, недостойных носить оружие и, главное, умереть с оружием в руках и от оружия. По последним сведениям, из меня хотят сделать героя. Похоже, мания человекоубийства сделалась совсем уж неуемной, раз начали прощать кражу банки консервов… До сих пор, правда, у мелких воров оставалось в нашей республике то преимущество, что бесчестье лишало их права носить патриотическое оружие. Но уже завтра такой порядок изменится, и я, вор, вернусь на свое место в армию. Из разговора главного героя романа Бардамю с другом Зубрежем о мобилизации во Франции.
Газеты наперебой уверяли, что это вовсе не та же самая война, а совсем-совсем другая: священный поход в защиту цивилизации от наступающего восточного варварства. Воскресшая всего два года назад, независимая Польша в силу особой, предначертанной ей свыше миссии обязана была продвинуть до Днепра форпосты культурного Запада. Впрочем, о предыдущей войне они писали приблизительно то же самое… Он знал, что газеты — это те же унтера, только для штатских… Что касается его, то он нанюхался достаточно, до кровавой рвоты, и его на эти штучки не возьмешь. Он заперся дома и попробовал отсидеться. У него были кое-какие сбережения, достаточные, чтобы переждать. В то время он был еще здорово наивен — он верил, что его, быть может, оставят в покое. Его разыскали на дому и вручили мобилизационный билет. На улицах растрепанные почтенные дамы ловили молодых людей в штатском и отводили к ближайшему полицейскому посту, срывая с них на ходу галстуки. Укрыться было негде. Каждая улица, стоило лишь ступить на нее ногой, захлопывалась, как мышеловка. Мысли главного героя о мобилизационной кампании в Польше. — Зачем вы на войну, девчата? Не надо бы…— Что вы! Разве можно в тылу усидеть, когда все наши мальчики воюют? Стыдно же…— Значит, добровольно вы?— Разумеется! Все пороги у военкомата оббили,— ответила одна и засмеялась.— Помнишь, Тоня, как военком нас вначале…— Ага, — рассмеялась другая.И Сашка, глядя на них, улыбнулся невольно, но горькая вышла улыбка — не знают еще эти девчушки ничего, приманчива для них война, как на приключение какое смотрят, а война-то — совсем другое… Потом одна из них, глядя прямо Сашке в глаза, спросила: — Скажите… Только правду, обязательно правду. Там страшно?— Страшно, девушки, — ответил Сашка очень серьезно. — И знать вам это надо… чтоб готовы были.— Мы понимаем, понимаем… Разговор двух советских девушек с главным героем романа солдатом Сашкой, возвращающегося с фронта.
А война, между тем, где-то шла. Что-то происходило, но никто ничего толком не знал. В госпитали стали привозить раненых, мобилизованные уезжали и уезжали. Врезалась в память сцена отправки морской пехоты: прямо перед нашими окнами, выходившими на Неву, грузили на прогулочный катер солдат, полностью вооруженных и экипированных. Они спокойно ждали своей очереди, и вдруг к одному из них с громким плачем подбежала женщина. Ее уговаривали, успокаивали, но безуспешно. Солдат силой отрывал от себя судорожно сжимавшиеся руки, а она все продолжала цепляться за вещмешок, за винтовку, за противогазную сумку. Катер уплыл, а женщина еще долго тоскливо выла, ударяясь головою о гранитный парапет набережной. Она почувствовала то, о чем я узнал много позже: ни солдаты, ни катера, на которых их отправляли в десант, больше не вернулись. Описание автором мобилизационных сборов. Я пришел рассказать вам о призыве. Есть в Нью-Йорке здание, Улица Уайтхолл называется, туда как заходишь, так тебя там сразу инъецируют, инспектируют, детектируют, инфицируют, презирают и загребают. Однажды и я туда зашел пройти медкомиссию — захожу, сажусь, а накануне вечером выпил хорошенько, поэтому когда утром зашел, то выглядел и чувствовал себя лучше некуда. Поскольку выглядеть я хотел как простой типичный американский пацан из Нью-Йорка… Захожу, сажусь, а мне дают бумаженцию и говорят: «Парень, тебе к психиатру, кабинет 604». Поднимаюсь туда, говорю: «Псих, я хочу убивать. В смысле, хочу-хочу убивать. Убивать. Хочу, хочу видеть, хочу видеть кровь, и гной, и кишки, и жилы в зубах… Тут сержант подходит, хлоп медаль мне на грудь, по коридору дальше отправил и говорит: «Молодец. Наш парень». Тут мне совсем поплохело. Описание главным героем Джокером работы медкомиссии. Звонок мужа поднял ее вчера с постели рано утром. В Ираке тогда был глубокий вечер. Кто бы мог подумать, что ее Том, который восемнадцать лет прослужил в резерве и не уезжал никуда дальше Вайоминга, отправится добровольцем в Ирак. Он был прекрасным механиком, чинил вертолеты и любил свое дело. «Пойми, Рут,— сказал он в день мобилизации,— там же один молодняк. Они думают, что они все знают, но в механике нужен опыт. Вертолет штука серьезная, она тяп-ляп не любит». Глядя, как муж вместе с другими мобилизованными резервистами садится в автобус, Рут подумала: «Что мне твои вертолеты — вертолетов в армии много, а ты у меня один». Разговор главной героини романа Рут с мужем в день мобилизации.
«Отечество приемлет любые жертвы»
«Укрыться было негде»
«Война-то — совсем другое»
«Женщина еще долго тоскливо выла»
«Псих, я хочу убивать»
«Вертолетов в армии много, а ты у меня один»