Что оставили после себя сестры Волконские
Современники вспоминали, что в салоне князя не существовало обычая представлять гостей друг другу. Раз введенный сюда считался как бы знакомым — входил с легким поклоном и мог уйти, не прощаясь. Об Одоевском тепло отзывались как аристократы, так и разночинцы вроде Виссариона Белинского. Хозяин радушно принимал гостей без разделения на чины и звания, однако этот «Ноев ковчег» нравился не всем. Литератор Иван Панаев в «Литературных воспоминаниях» писал, что желание Одоевского сблизить посредством своих вечеров великосветское общество с русской литературой не осуществилось. Авдотья Панаева запомнила, что Иван Тургенев перестал бывать по субботам у Одоевского, поскольку ему «стыдно, до чего не умеют себя держать прилично новые литераторы. И какой чудак Одоевский, сам себе задает каждую субботу порку, как будто он находится в школе. Я вижу, как его шокируют манеры дурного тона “литературного прыща” (так уничижительно Тургенев отзывался о молодом Достоевском.— “Ъ” ), когда он бывает у него…».
Колпак Фауста
«На меня нападают за мой энциклопедизм, смеются даже над ним,— говорил Одоевский.— Но не приходилось еще ни разу сожалеть о каком-либо приобретенном познании Каждый раз, когда я принимался за какую-нибудь специальность, предо мной восставали целые горы разных вопросов, которым ответ я мог найти лишь в другой специальности. Это движение по разным путям, невозможное для тела, весьма возможно для духа. Нет! никогда не жалел я о том… Сколько раз понятные мне явления природы служили мне нитью для разрешения метафизических, административных и житейских задач». Помимо более или менее очевидных гуманитарных и естественных дисциплин князь увлекался оккультизмом, каббалой, астрологией, хиромантией, изучал медицину и гастрономию.
Страстный кулинар, к выбору меню Одоевский относился с особым тщанием, желая поразить гостей печеными яблоками, которые держали на морозе, а потом отправляли в пылающую печь, или особым сортом сосисок.
Свои кулинарные изыскания он изложил в виде ироничных лекций от имени «господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве» (1845). Гурман и знаток кухни, Одоевский устраивал «специальные обеды», которые литературно обыгрывались. Однажды, пригласив коллег — сотрудников Публичной библиотеки, он оформил меню в виде систематического библиотечного каталога. «Лекции доктора Пуфа» отразили склонность автора к популяризаторству. Пуф, например, учит читателя готовить гороховый суп-пюре с рисом, ростбиф из телятины, пудинг из сельдерея, разбираться в соусах. Не пренебрегает он и отечественной кухней, сетуя, что русские блюда «начинают забываться или портятся иностранными поварами».
«Ничто нас столько не знакомит с человеком, как вид той комнаты, в которой он проводит большую часть своей жизни, и недаром новые романисты с таким усердием описывают мебели своих героев»,— сказано в повести Одоевского «Косморама». Вот и кабинет самого князя превращался в «святилище Фауста», отражал экстравагантные интересы хозяина, любящего науки, тяготевшего к театральности и работавшего по ночам.
Что говорили современники о кулинарных талантах князя Одоевского и как приготовить луковый суп по его рецепту
Петербургский кабинет русского Фауста, которого он вывел в «Русских ночах» своим альтер эго, напоминал лабораторию средневекового алхимика, заставленную книгами, черепами и ретортами. Сам же Одоевский любил облачаться в специально сшитый балахон и водружать на голову колпак. Где бы он ни жил, в Москве или в Петербурге, кабинет свой обставлял в «алхимическом» вкусе. На стене висел портрет любимого композитора, а в углу стояло персональное изобретение Одоевского — орган «Себастианон». На этом органе импровизировал Глинка. Князь сочинял вальсы, хоралы, прелюдии, колыбельные, издал «Музыкальную грамоту для немузыкантов» и «Музыкальную азбуку для народных школ», но все-таки более значим для отечественной музыки оказался как теоретик, публицист и критик.
Разум и чувство
— В 1830-х Одоевский считался одним из лучших русских прозаиков,— говорит доктор филологических наук, профессор МГУ Владимир Коровин.— Первый сборник его рассказов «Пестрые сказки» (1833) и позднейшие повести и рассказы, появлявшиеся в журналах и альманахах, имели успех и у читателей, и у критиков. Белинский (и не он один) видел в нем одного из начинателей оригинальной русской художественной прозы, который по своим достоинствам уступает только Гоголю. С Одоевским связывали и появление одного нового и быстро тогда ставшего модным жанра — философической повести. Но сам писатель, кажется, считал себя обделенным вниманием публики.
Детская сказка Одоевского «Городок в табакерке» (1834) едва ли не самое известное его произведение, знакомое многим поколениям советских и постсоветских дошкольников. Но это сочинение гораздо сложнее, чем кажется. Как и все у Одоевского, оно оказывается причудливее и страшнее при внимательном всматривании. Мальчик Миша во сне попадает в мир отцовской табакерки и понимает: мир жесток и подчиняется внеморальным законам, которые и крошка будет знать, если «изучит механику». Миша счастливо просыпается — но не всем персонажам князя так везет.
Одоевский выделяет в душе человека два элемента — инстинкт и разум. Эти два элемента противоположны, и, если «для разума инстинкт есть бред, для инстинкта разум есть нечто вещественное, грубое, земное»,— писал он в «Психологических заметках».
При этом Одоевский считает «инстинкт» не слепой, иррациональной силой, а моральной — «нравственным инстинктом». «Необходимо, чтобы разум наш иногда оставался праздным, преставал устремляться вне себя… ибо точно так же, как человек может дойти до сумасшествия, предаваясь одному инстинктуальному бессознательному чувству (высшая степень сомнамбулизма), так может дойти до глупости, умертвив совершенно в себе инстинктуальное чувство расчетом разума»,— размышляет Одоевский в статье «Наука инстинкта. Ответ Рожалину». Любомудр-шеллингианец, философ и романтик Одоевский всегда интересовался «внутренним» человеком. И эта позиция находит подтверждение в одной из записей дневника: «Нет ничего интереснее второй жизни человека; внешняя жизнь выставлена напоказ всем».
Анализ внутреннего мира человека сквозь призму «рацио» и «инстинкта» отражается и в повести «Косморама». Она была опубликована 1840 году в журнале «Отечественные записки». В сборники повестей Одоевского ее не включали, она оставалась достоянием узкого круга исследователей, и переиздали ее только в 1988 году. Сюжет «Косморамы» построен на мистической идее двоемирия и инобытия. Пятилетний Володя получает от домашнего доктора Бина игрушечную «космораму» — волшебный ящик, где действуют знакомые ему люди, которых видит только он. Мальчик постигает и тайное настоящее, и проекцию своего будущего.
Но соприкосновение с инобытием пагубно для человека. Став взрослым, Владимир страстно влюбляется в замужнюю женщину, графиню Элизу. Чувство взаимно, а счастье кажется достижимым, когда внезапно умирает граф, муж Элизы. Влюбленные уже строят планы на будущее, но тут покойный воскресает — смерть была не известным медицине обморочным состоянием. Владимир понимает: мертвец вернулся, чтобы разрушить его счастье, поскольку несет в себе инфернальное зло. Порочный граф ответственен за преступные деяния нескольких поколений (в том числе и близких Владимиру людей).
Граф застает влюбленных наедине и совершает свою месть: адский огонь охватывает дом, и в нем гибнут и Элиза, и сам граф. А Владимира спасает его 17-летняя кузина с говорящим именем Софья (премудрость) — чистая сердцем девушка, носительница наивного сознания, а значит, способная прозорливо заглядывать в мир духов, невидимый обывателям. Вызволив из беды Владимира, она гибнет, оставив послание, суть которого близка и самому автору: «Высшая любовь страдать за другого чистое сердце — высшее благо; ищи его». Простодушие героини обусловлено не столько ее невежеством, сколько невинностью и инаковостью; устами Софьи Одоевский формулирует собственные убеждения: «Берегитесь слов, ни одно наше слово не теряется; мы иногда не знаем, что мы говорим нашими словами». После смерти Софьи жизнь Владимира превращается в муку: его присутствие несет с собой несчастье и смерть всем, с кем он встречается.
Как пишет Мариэтта Турьян, любовный треугольник, терзавший автора, и «философский и религиозный мистицизм, возобладавший в “Космораме”, затмили реальную, психологически жизненную основу повести даже для Надежды Ланской», которая, не поняла «Космораму» — или сделала вид, что не поняла.
В грядущее на гальваностате
— Из вчерашних любомудров и их круга появились славянофилы, но их дорогой Одоевский не пошел, однако и к западникам не примкнул тоже,— говорит Юлия Сытина.— В 1840-е годы он напишет славянофилу москвичу Алексею Хомякову: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга — отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине».
И в «Космораме», и в незавершенном романе «4338-й год» заметен интерес писателя к так называемому животному магнетизму, учению австрийского врача Франца Антона Месмера (1734–1815). В Европе 1785–1789 годов это учение было очень популярно, оказало оно большое влияние и на романтическую литературу. Согласно учению, во Вселенной повсеместно разлита некая субстанция, флюид, действующий на человеческое тело. Месмер назвал это действие животным магнетизмом. Он и его последователи думали, что болезнь вызывается неравномерным распределением флюида в организме, и врач при помощи животного магнетизма может возвращать организму больного гармоническое состояние, то есть лечить больного. В «Космораме» в объяснении болезненного состояния персонажа упоминается именно магнетизм: «Это болезнь, которая доводит до сумасшествия. Человек бредил в магнетическом сне, потом начинает уже непрерывно бредить…» Владимир Одоевский не единственный литератор, заинтересовавшийся учением Месмера: животный магнетизм упоминается и в произведениях Антония Погорельского, и у Пушкина.
В 1844 году Одоевский издал собрание своих сочинений в трех томах, причем весь первый том занимал впервые здесь напечатанный роман «Русские ночи». Это философский роман в форме беседы четырех героев: одного романтика-шеллингианца, двух молодых людей, прагматически мыслящих, и русского Фауста — во всем сомневающегося скептика, который внутренне ближе всего к автору. Наполовину книга состояла из вставных повестей, большинство из них ранее печатались и были уже известны читателям.
— Это было итоговое произведение, и очень важное для Одоевского,— рассказывает Владимир Коровин.— Критика откликнулась на это издание, но без особенно горячих похвал и сочувствия. «Русские ночи» оставались непонятой и непрочитанной книгой вплоть до начала XX века. Переизданы они были только в 1913 году, и тогда уже вызвали гораздо больший, чем при жизни писателя, интерес.
Романтик-князь был способен на удивительные прозрения.
В своей незаконченной утопии «4338-й год» предсказал появление интернета и соцсетей, описывая «домашние газеты», в которых «помещаются обыкновенно извещения о здоровье или болезни хозяев и другие домашние новости, потом разные мысли, замечания, небольшие изобретения, а также и приглашения; когда же бывает зов на обед, то и le menu. Сверх того, для сношений в непредвиденном случае между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии разговаривают друг с другом». И это не говоря о перемещениях на аэростатах, гальваномагнетических цепях, связывающих дома, мегаполисах (Одоевский пророчил, что Москва и Петербург станут одним городом), изобретении синтетических тканей.
Утопия князя Одоевского единственная в мире предсказала интернет в современном его виде
— Выраженные в этом романе мечты о первенствующем положении в мире, которое со временем займет Россия благодаря успехам своего просвещения, были созвучны мечтам современных Одоевскому русских мыслителей, но конкретно это сочинение не привлекло к себе их внимание,— говорит Владимир Коровин.— Сейчас оно читается, наверное, с большим интересом, чем при жизни Одоевского, поскольку многие его прогнозы в области техники и транспорта, в общем-то, сбылись. Фантазии о разделе мира между Россией и Китаем сейчас тоже читаются иначе, чем в XIX веке. Это действительно утопия, то есть желаемое автором будущее. Однако и тут нужно сделать оговорку: в романе описывается год накануне столкновения с Землей большой кометы. Вопрос о том, выживет ли человечество, в романе остается открытым, поскольку и роман не завершен.
С днем сегодняшним Одоевского сближают не только фантазии о гальваностатах прекрасной России будущего, но и ироничные бытописательские наблюдения в 1868 года очерке «Ворожеи и гадальщики»: «Едва ли в каком-нибудь другом городе, кроме Москвы, всевозможные шарлатаны пользуются таким почетом и успехом». Впрочем, не исключено, что князь с его прозрениями все же увидел в грядущем нечто, о чем предпочел промолчать из деликатности и великодушия.
«Что-то кроткое»
12 июля 1846 года Владимир Одоевский был назначен помощником директора Публичной библиотеки и заведующим Румянцевским музеем. Работа с книгами была знакома и приятна князю-библиофилу: с ноября 1828-го по май 1839 года он служил библиотекарем Комитета иностранной цензуры. (К слову, его архив, литературный и музыкальный, после смерти попал именно в Румянцевский музей.) В 1861 году все материалы музея были перевезены в Москву; Одоевского уволили с должности заведующего, но назначили в Москву, в один из департаментов Правительствующего сената. 16 мая 1862 года он покинул Петербург, в котором прожил более 35 лет, и переехал в Москву.
В том же году он пишет в дневнике: «Я нечаянно узнал, чего мне в голову не приходило, что император Николай Павлович считал меня самым рьяным демагогом, весьма опасным, и в каждой истории (напр. Петрашевского) полагал, что я должен быть тут замешан». А спустя некоторое время новая запись: «Псевдолибералы называют меня царедворцем, монархистом и проч., а отсталые считают меня в числе к_р_а_с_н_ы_х!»
Историк Сергей Эрлих — о значении восстания на Сенатской площади
Среди поздних заметок Владимира Федоровича есть одна весьма примечательная. Он записал ответ некоей дамы на вопрос, что есть демократ: «Трудящийся аристократ есть уже демократ». Записал этот ответ Одоевский, видно, не случайно. Он был искренним государственником, потому, сочиняя утопии, верил в прекрасное будущее России, а к чиновничьей службе относился не менее усердно, чем к литературе. Но официозную ложь и общественную несправедливость воспринимал болезненно; на склоне лет он, будучи аристократом из аристократов по происхождению, выступал за отмену крепостного права и ограничение сословных привилегий и приветствовал реформы Александра II.
Об Одоевском говорили и как о чудаковатом мистике, живущем в своем измерении, и как о сатирике, и как об ученом. Сам же он, многие годы размышлявший над материями тонкими и эфемерными, не спешил быть понятным для всех.
В письме Андрею Краевскому Одоевский напишет: «У меня много недосказанного — и по трудности предмета, и с намерением заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд, ибо тогда только истина для него может сделаться живою».
Князь, литератор, философ, музыкант, чиновник, был еще и филантропом: занимался созданием детских приютов, а в 1838 году стал председателем опекунского комитета детских приютов. Одоевский сделал немало, однако далеко не все современники с пониманием относились к его деятельности. Пример тому — ядовитое стихотворение Николая Некрасова «Филантроп», которое очень обидело князя.
Владимир Одоевский умер 27 февраля (11 марта) 1869 года. Ольга Степановна пережила мужа на три года. Одоевский не оставил ей ни детей, ни состояния, лишь свое обширное литературное и музыкальное наследие. Перед смертью бредил о музыке. Супруги похоронены на Донском кладбище в Москве. На надгробии Владимира Одоевского написано: «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят». Со смертью Владимира Одоевского его род прервался.