«Триптих» Пуччини на Зальцбургском фестивале
Знаменитый режиссер Кристоф Лой поставил в Зальцбурге «Триптих» Джакомо Пуччини — цикл из трех одноактных опер («Джанни Скикки», «Плащ», «Сестра Анджелика»), задуманных композитором как неотъемлемые части одного театрального вечера. Последовательность этих частей, однако, против авторского замысла шокирующим образом изменена, а главные женские партии во всех трех операх поет одна и та же исполнительница — сопрано Асмик Григорян, которую именно Зальцбургский фестиваль возвел в ранг суперзвезды. За реализацией интригующего замысла (помимо прочего «Триптих» никогда прежде не исполняли в Зальцбурге) наблюдал Сергей Ходнев.
Мир с трудом отходил от Великой войны, когда Пуччини провел премьеру своего «Триптиха»: это было осенью 1918-го, причем на безопасном расстоянии от европейских дипломатических и революционных конвульсий — на сцене старого нью-йоркского Metropolitan. Пуччиниевскую «тройчатку» приняли, хотя за эти сто с лишним лет за ней закрепилось несколько двусмысленное место. Это не сверхрепертуарные «Тоска» и не «Турандот», но и не «Девушка с Запада» и тем более не какая-нибудь «Ласточка»; по концертным шлягерам широкая публика знает в первую очередь «Джанни Скикки» (ария «Il mio babbino caro»), во вторую — «Сестру Анджелику» (ария «Senza mamma, o bimbo»), но чаще оперы исполняют все-таки не всей триадой, а по отдельности — или, как в нашем Мариинском театре, дуплетом («Джанни Скикки» плюс «Сестра Анджелика»).
И тем не менее сам Пуччини настаивал, что все три оперы — пусть никак не связанные между собой сюжетно — должны исполняться вместе. Тут дело вот в чем: во-первых, это для XVIII и XIX веков одноактная опера, какая-нибудь там «Служанка-госпожа» — просто антрактный привесок к большому «серьезному» опусу, а для композиторов веризма это уже самоценное произведение в своем праве, полновесный сгусток страстей, и при этом не стоит его монтировать встык с чем попало. Во-вторых, тут трехчастность совсем неспроста: Пуччини вынашивал замысел оперного аналога «Божественной комедии» с ее тремя кантиками.
До прямой адаптации дело не дошло, но все же нередко думают, что заданная в 1918-м последовательность «Триптиха» именно на Данте откликается. Сначала — «Плащ», безоговорочно веристская мрачная зарисовка с любовным треугольником и crime passionel (капитан грузовой баржи убивает жену-прелюбодейку) на фоне угрюмого быта парижских низов: как бы «Ад». Потом — «Сестра Анджелика», история невольной монахини, заключенной знатными родственниками в монастырь во искупление преступной любовной связи; узнав о том, что ее маленький сын мертв, она накладывает на себя руки, но в предсмертном видении ей являются всепрощающая Богоматерь и собственный ребенок: налицо катарсис, то есть как-никак «очищение», композиционный ответ «Чистилищу». Страннее всего с «Джанни Скикки» — схоластических высот Дантова «Рая» тут нет в помине, всего только ренессансная плутовская новелла о хитреце, который помог родственникам флорентийского богача подделать его завещание и прикарманил заодно лакомую долю наследства. Но, хотя смерть определяет сценические события и здесь, финал-то безоблачный, а оптимистичный гимн в честь возрожденческой Флоренции с ее мирными свершениями, вероятно, осенью 1918-го действительно выглядел для почтеннейшей публики обещанием парадиза.
На нынешнем Зальцбургском фестивале именно «Божественная комедия» (прежде всего «Ад», однако ему к софитам не привыкать) оказалась важной сквозной темой, так что появление «Триптиха» в программе, с одной стороны, ожидаемо. С другой — это, как ни удивительно, прорыв: при Жераре Мортье на фестивале Пуччини не очень любили, да и теперь исполняют его с оттенком апологетического усилия. Но при этом последовательность изменена. «Адом» выступает «Джанни Скикки» — раз уж среди обитателей дантовского ада этот персонаж действительно фигурирует; «чистилищем» — «Плащ», ну а «рай» — это увенчанная мистическим экстазом «Сестра Анджелика». Режиссер Кристоф Лой так аппетитно обосновывал необходимость этих перестановок, что возникали надежды: а ну как он попытается сделать из «Триптиха» — за что, кажется, никто никогда не брался — живую трилогию с хотя бы намеками на сквозное действие? Тем более что и Лауретту в «Джанни Скикки», и Жоржетту в «Плаще», и титульную героиню в «Сестре Анджелике» должна была у него петь одна и та же Асмик Григорян.
Нет, не попытался. Пуччиниевский «Триптих», несмотря на радикальное вмешательство, все же распадается на отдельные части, связь которых друг с другом выглядит произвольной. Если не считать общего налета midcentury modern, как выражаются торговцы старым добром, которое невозможно выдать ни за антиквариат, ни за «последний писк». «Джанни Скикки» оказывается комическим шаржем об алчном семействе из мелкой итальянской буржуазии, которое, оплакивая своего патриарха, хнычет не просто так, а через прожевываемые макароны. «Плащ» российского оперного зрителя удивит схожестью с каким-нибудь провинциальным спектаклем Александра Тителя вроде «Кармен» или «Годунова» — та же мастеровитая, но пустоватая символичность, только растворенная в огромном пространстве Большого фестивального зала. Даже баржа, вокруг которой выстраиваются неприятности отношений капитана Микеле и его молодой жены, и то выстроена на сцене в полный размер (декорации Этьена Плюса), а страдания главных персонажей дополняет игра миманса — как же в Париже без корчащихся мимов, без беретов и без винных графинов. Наконец, в «Сестре Анджелике» то же огромное зальное пространство декорации превращается в монастырский двор, где вполне современные монахини сочувствуют злополучной жертве семейного остракизма (запятнала, мол, любодеянием семейный герб).
Дирижирующий Венскими филармониками маэстро Франц Вельзер-Мёст не то чтобы стеснен этой апологетической ролью — Пуччини звучит не просто красочно и богато, но аналитично, как большой модернистский автор. Но для старомодных в смысле личного вокального шарма певческих удач в спектакле все равно остается масса пространства. В «Джанни Скикки» выигрывают российский тенор Алексей Неклюдов (Ринуччо) с его легким тембром и грузинский баритон Миша Кириа, неожиданно молодцеватый для роли пожилого плута. В «Плаще» густой и интенсивный низкий баритон солиста Мариинского театра Романа Бурденко (Микеле) все-таки оттесняет на второй план дюжинные теноровые несчастья злополучного любовника Луиджи (мексиканец Джошуа Герреро). В «Сестре Анджелике» из отменного дамского ансамбля выделялась давнишняя звезда Карита Маттила в роли Тетки-княгини — но неудачно: несмотря на старания режиссера, ее «дуэль» с главной героиней провалилась.
И главные достижения спектакля явно не в этих компактных достижениях на почве веристского театра, а в работах главной героини. Тут уж сразу становится понятной та логика, которую зрителю предъявили: в «Джанни Скикки» Асмик Григорян поет свой хитовый номер довольно угловато (и вдобавок под отчетливую ритмически сицилиану вместо той сахарности, с которой в этой арии обычно аккомпанируют в концертах певицам), в «Плаще» она уже полновластная героиня. Наконец, в «Сестре Анджелике» она, с пением на пределе возможностей, идеально проводит метаморфозу от робкой инокини-лекарки до отчаянной матери-самоубийцы, ждущей встречи со своим сыном в другом мире. Прекрасная работа, только бы понять, что фестиваль с его сложной повесткой придумает для артистки на будущее (а ангажемент на будущий год наверняка обеспечен): опять веризм или, может быть, соревнование с Байрейтом, где Григорян уже пела в спектакле Дмитрия Чернякова.