Дина Годер о том, как документальная анимация говорит о катастрофе
В Москве продолжаются показы Большого фестиваля мультфильмов. В этом году почти во всех программах фестиваля представлены фильмы, сделанные методом документальной анимации. О том, почему режиссеры во всем мире все чаще выбирают анимацию для разговора о реальности и почему анимадок — самый сильный язык для свидетельства о травме и катастрофе, Константину Шавловскому рассказала программный директор Большого фестиваля мультфильмов и куратор Школы документальной анимации фестиваля «Рудник» Дина Годер.
Думаю, это часть более общего глобального тренда, связанного с запросом на реальность, на который откликаются не только документальные литература и кино, но и документальный театр, и доканимация. Причем с помощью анимации можно показать ту часть реальности, до которой никто больше просто не дотягивается. У нее есть несколько преимуществ. Во-первых, она может показать то, что происходит внутри человека, что он видит и о чем думает. Во-вторых, она отлично работает, когда по какой-то причине режиссеру нужно скрыть личности своих героев. Например, в историях про насилие и вообще про телесность, потому что люди довольно трудно об этом говорят. Есть, скажем, несколько анимадоков о сексе пожилых людей — очень многие, оказывается, хотят об этом говорить, но не готовы делать это с открытым лицом. Анимадок дает возможность для откровенного разговора на самые сложные и болезненные темы. Это же касается фильмов о проблемах сексуальности, о сложностях социализации людей с инвалидностью или ментальными особенностями. Анимация легче помогает нам понять людей, которые не такие, как мы, у нее есть для этого свои инструменты.
В любом случае она может очень достоверно показать нам мир глазами другого. Рассказать о том, как смотрит на мир человек с биполярным расстройством, или с клинической депрессией, или с расстройством аутистического спектра. Так происходит в том числе потому, что многие режиссеры ведь рассказывают о себе и своих проблемах. Например, у нас в этом году на Школе документальной анимации в Свияжске был маленький фильм Нади Щербаковой, снятый с точки зрения человека, который заикается. Уж казалось бы, все мы все видели людей с заиканием, но я только из ее фильма узнала о том, что мы все, оказывается, при столкновении с заикающимся человеком начинаем вести себя ровно так, как вести себя не нужно.
Собственно, с этого, наверное, во многом и началась популярность доканимации, когда в 2008 году прогремел «Вальс с Баширом» Ари Фольмана о резне в лагерях для беженцев. Оказалось, что эта форма может быть востребована, что люди по всему миру готовы смотреть такое кино в кинотеатрах. Потом, очень часто доканимация работает с сюжетами и событиями, от которых не осталось никаких документов, кроме устных свидетельств. В этом году у нас в конкурсе БФМ один из самых, по-моему, мощных фильмов-свидетельств о Катастрофе — это кино израильской режиссерки Таль Кантор «Письмо свинье». Она вспоминает эпизод из своей школьной жизни, когда к ним на урок про войну пришел выживший во время Холокоста старик. Вот точно так же, как в российские школы приходят до сих пор ветераны на уроки войны, в Израиле к школьникам приходят выжившие. И этот старик рассказал довольно страшную историю о том, как мальчишкой убегал от фашистов и вбежал в хлев, а свиньи его закрыли собой, и потом он прожил в этом хлеву несколько месяцев. В его документальный рассказ она вплетает свое детское восприятие этой истории. Показывает, как школьникам не интересен ни этот человек, ни его рассказ — и как одновременно травма, о которой он говорит, до сих пор не может отпустить израильское общество. Она отталкивается от реальности, но при этом уходит почти что в фантасмагорию, и этот переход оказывается очень органичным. И наверное, при разговоре о Катастрофе у доканимации есть вот это преимущество: она может включать в себя любые фантазии, оставаясь при этом документом. В том же «Вальсе с Баширом» были абсолютно фантастические сцены — например, гигантская русалка, которая несла героя на руках. Но он показывает нам, что на самом деле происходило у него в голове — свое галлюцинаторное состояние, свой страх и свой ступор.
Я очень часто привожу в пример фильм «За забором» Маши Коган-Лернер, снятый на основе реального дневника пациентки психоневрологического интерната. Маша сделала его из металлической проволоки, и мы как зрители почти на тактильном уровне можем ощутить эту запертость героини в интернате, потому что это связано с колючей проволокой, и одновременно почувствовать усилие, с которой эта проволока гнется. Или, например, многие аниматоры работают с войлочными куклами. И не просто с войлочными куклами, а буквально «опушают» весь мир, так что все декорации становятся такими мягкими, теплыми, войлочными. Как в прекрасном фильме «Этот восхитительный пирог!» Эммы Де Сваф и Марка Джеймса Рулса про историю бельгийских африканских колоний, где куклы были милыми и мягкими, а происходило с ними черт знает что. Если бы все то же самое было снято в игровом кино, это было бы, наверное, мрачно и кроваво — и, возможно, мы не захотели бы на это смотреть.
Да, и потом, к анимации легче подключаешься. Я помню, был такой рисованный фильм «Я люблю девушек» канадской режиссерки и комиксистки Дайан Обомсавин, где у всех героинь были человеческие тела, а головы животных. И когда ее спрашивали, почему нельзя было нарисовать просто девочек, она отвечала: «Ну зайчиков-то все любят». Анимация очень часто становится идеальной точкой входа для разговора о чем-то, что общество не готово принять.
Потому что в какой-то момент их стало очень много. Их становилось все больше в 1990-х, а в конце нулевых, после проката «Вальса с Баширом», случился просто обвал. И стало ясно, что этому явлению уже нужна какая-то дискурсивная рамка.
Если считать научно-популярное кино, информационные ролики, агитационную продукцию и так далее — то да, конечно. Хотя бы даже у Вертова в «Годовщине революции» на титрах мы видим анимационную карту чехословацкого фронта — и это тоже документальная анимация. А недавно ко мне подошла Оксана Черкасова и сказала, что ее фильмы, снятые на рубеже нулевых, «Ваш Пушкин», построенный на мифах и слухах вокруг Пушкина, и «Человек с Луны» (Гран-при анимационного фестиваля в Лейпциге) про Миклухо-Маклая, вполне можно отнести к анимадоку. Оба они строились на реальных документах, рисунках, дневниках того времени и других исторических материалах. Жестких границ тут нет — как и во всем современном искусстве, все плывет.
Думаю, они ее по-другому перерабатывают. Нельзя же сказать про «Сказку сказок», что Норштейну там неинтересна реальность. Когда он начинает рассказывать про это кино, он тут же показывает фотографии своей тети, которая кормит младенца, и на всех его выставках огромное количество документального материала, который стоит за «Сказкой сказок», а дом, из которого выходит Волчок,— это его дом. Так что там есть элементы документальности. Но, конечно, анимадок в том значении, в котором мы о нем говорим сейчас, снимают молодые авторы. Наверное, потому что они лучше чувствуют и понимают, что это такое.
Честно говоря, когда мы ждали этих заявок, мы думали, что среди них будет много историй, связанных с ситуацией в стране. Но их почти не оказалось. Вместо этого мы получили очень много сюжетов про личные травмы, про насилие. Вообще, я заметила, что очень часто в доканимации, когда берется какая-то тема, она является метафорой чего-то другого. Вот, например, в какой-то год было несколько фильмов про проблемы подростков, страдающих от кожных болезней. И по этим фильмам было прямо сразу видно, что они не про кожу, а про родительскую гиперопеку. Про маму, которая всю жизнь над ним тряслась, потому что его нужно все время смазывать, лечить, и этот человек, которому сейчас уже 20 лет, обнаруживает себя связанным по рукам и ногам, и каждую секунду мама хочет знать, где он и что он делает. И точно так же — непрямолинейно — фильмы, снятые на «Руднике» в этом году, отражают тревогу, растерянность и страх, которые разлиты в обществе.
Если раньше мы замечали много фильмов, посвященных бабушкам и дедушкам, стремлению авторов удержать их, сохранить память о них таким вот способом, то сейчас пришло время пап и мам. Я даже собрала для Большого фестиваля мультфильмов сборник доканимации, который называется «Мой папа, моя мама», потому что очень много фильмов, в которых дети говорят о родителях и даже предъявляют им претензии. Про маму в основном: я скучала, мама работала, мама уезжала. А про папу: ты меня мало любил, ты от нас ушел, где ты? И есть один фильм, который, мне кажется, особенно важно посмотреть сейчас в России: это автобиографическая работа Анны Тайль «Молчание». Тайль рассказывает о том, как после падения Берлинской стены узнала, что ее отец работал в «Штази», и это стало страшным крушением ее мира.
Как всегда, очень много фильмов, связанных с отказом от табу. Это все из серии «я не боюсь сказать», и у этого тренда на открытость, на проговаривание того, о чем не принято было раньше говорить, очень сильный женский голос. В том числе и потому, что сейчас во всем мире стало очень много режиссерок анимационного кино. Если 20 лет назад анимации учились в основном парни, то сейчас — сплошные девчонки. А девочки хотят говорить о том, что их волнует, и поэтому появляется столько фильмов про женские права, женскую телесность. У нас есть тематическая программа «Только для женщин!», где самое сильное кино, на мой взгляд, это словенская «Бабушкина сексуальная жизнь», снятая Уршкой Джукич и Эмили Пиджар. Фильм основан на книге, состоящей из рассказов словенок о том, как была устроена их сексуальная жизнь в 1920–1930-е. Причем там многие женщины из сел, а страна бедная, и сами тексты — страшные! И все это таким нарочито грубым, почти детским рисунком иллюстрируется. Девушки работают с травмой предыдущих поколений, тем более что консервативное общественное мнение никуда, как мы видим, не делось. И конечно, сейчас очень много историй эмиграции, беженства, перемещенных лиц, потому что весь мир сдвинулся. Думаю, в следующем году такие сюжеты неизбежно появятся и у нас. Уже появляются.
Российская документальная анимация — явление относительно недавнее, и мы, конечно, опаздываем. Например, фильмы о телесности у нас только-только начинают появляться, до откровенности польских или канадских авторок нашим еще далеко. У нас пока стесняются. Но если говорить о будущем, то в новостной ленте у нас одна-единственная тема, с которой российским режиссерам, если они только интересуются реальностью, предстоит работать еще долго. Сейчас просто они не могут найти язык для ее описания. Но эти фильмы обязательно появятся.