В МХТ имени Чехова открыли сезон «Самоубийцей» Николая Рощина
Московский театральный сезон начался масштабно — премьерой на главной драматической сцене столицы в постановке бывшего главного режиссера Александринского театра Николая Рощина и с участием его постоянного соратника, актера Ивана Волкова. Давали «Самоубийцу» Николая Эрдмана, но вместо остроумной комедии получились поминки, считает Марина Шимадина.
Драматургия Эрдмана весьма популярна в последние годы: его сатира становится снова актуальной, а театры будто наверстывают годы, когда она была под запретом. В Москве «Мандат» поставили в театре Et Cetera, «Самоубийцу» — в Театре Вахтангова и Театре на Юго-Западе, а в СТИ Сергея Женовача — и то и другое. У МХТ с Эрдманом особые счеты — «Самоубийца» входит в число когда-то задуманных, но так и не выпущенных спектаклей театра. Пьеса Эрдмана была запрещена Главреперткомом, но Станиславскому она так нравилась, что в 1931 году он лично написал письмо Сталину с просьбой разрешить репетиции, чтобы раскрыть «внутренние корни мещанства, которое противится строительству страны». Сталин репетиции разрешил, но спектакль все равно не вышел. К своему 125-летию Художественный решил закрыть этот гештальт.
С письма Станиславского и начинается спектакль Николая Рощина, который также стал сценографом постановки. Известно, что Станиславский сравнивал Эрдмана с Гоголем: главный герой «Самоубийцы», как и Хлестаков, по недоразумению попадает в центр внимания общества, которое буквально загоняет его в гроб. Спектакль Рощина тоже сразу отсылает к Гоголю, но не к «Ревизору», а скорее к мистическому «Вию».
Комната, где происходит большая часть действия, по форме напоминает гроб, поставленный боком. И пока Подсекальников спит в этой пустой домовине, на экране сверху показывают снящийся ему жутковатый сон с женой (Юлия Чебакова), похожей на Панночку. В дальнейшем они с тещей (Янина Колесниченко) будут поддерживать этот ведьминский имидж, бегая по сцене в исподнем, с нечесаными волосами и истошными криками.
В общем, именно эти неуравновешенные женщины и запускают интригу, решив, что их муж и зять хочет застрелиться. Мол, ему стыдно столько лет не работать и сидеть на шее у жены. Но ему не стыдно. Подсекальников не испытывает от такого положения особых неудобств, да еще попрекает жену куском ливерной колбасы, которой она якобы для него пожалела. И очень даже современным выглядит это умение эксплуатировать близких и вымещать на них же собственный ресентимент.
Иван Волков, принятый в этом году в труппу МХТ имени Чехова, большой драматический артист, в Александринке он играл Яго в «Отелло» и Сирано де Бержерака. И образ мелочного, ничтожного человека ему маловат. В своего Подсекальникова он вкладывает чуть ли не гамлетовский объем: его монолог про «тик-так и пиф-паф» кажется пародией на «быть или не быть» — сниженной, профанной, но не менее отчаянной, чем у принца датского, попыткой осознать, «какие сны в том смертном сне приснятся». Но этот взгляд в бездну только помогает ему осознать ценность своей жизни во всей ее грубой материальности. «Я влюблен в свой живот, товарищи!» — кричит он, восставая из мертвых.
Общество пытается уловить его в свои сети и предъявить счета, гражданские и романтические идеалы, предлагает умереть во имя любви, в защиту искусства или свобод. Но собственная шкура герою куда дороже любых ценностей и идей. Тем более что идеи эти лишь орудие манипуляции в руках других эгоистов, озабоченных собственными целями.
Томные дамы (Владислава Сухорукова и Ольга Литвинова) соперничают за любовника, отец Елпидий (Алексей Агапов) ищет мученика за веру, сосед Калабушкин (как всегда органичный Игорь Золотовицкий) норовит и на смерти заработать, а Аристарх Доминикович Гранд-Скубик, отлично сыгранный Александром Семчевым, радеет за судьбы русской интеллигенции. Его обращенная в зал речь про интеллигенцию, которая молчит, «потому что ее заставили молчать», явно нервирует публику. Не говоря уже о финальном монологе Подсекальникова. В этой апологии обывателя он просит оставить ему суверенное «право на шепот», право жить в своей хате с краю и лишь тихонько жаловаться на судьбу. Это зеркало, которое Рощин с Волковым ставят перед зрителями, нравится тем это или нет.
Пьеса, без сомнения, звучит очень злободневно. Проблема в том, что Эрдман все-таки писал комедию. На авторской читке в Художественном театре актеры, говорят, умирали от смеха. Да и сейчас текст еще искрит юмором: «Жизнь прекрасна! — Да, я читал об этом в «Известиях», но думаю — будет опровержение». В спектакле эта легкость и афористичность слога тонет в тяжелой траурной атмосфере. И вроде бы сцены с бесконечными похоронами пытаются как-то обыграть. То заставят Ивана Волкова таскать на себе гроб по знаковым локациям Москвы и снимают это на видео. То вываливают его из гроба, чтобы впихнуть этот ящик в узкую дверь комнаты-домовины. То выйдут всей процессией в фойе, где прощание опять же будет снимать барахлящая камера, так что траурные речи превратятся в немой балаган. Но шутить про смерть по Бахтину, в духе средневекового карнавала, сегодня получается плохо. Да и тревожная музыка Ивана Волкова, который снова выступил еще и композитором спектакля, не располагает к веселью. А в конце его Подсекальников и вовсе совершает что-то вроде гражданского самосожжения, отправляя в печь крематория гроб со своей одеждой и с микрофоном — сжигает речь.
Кажется, что режиссер так и не смог до конца определиться, ставит он комедию, экзистенциальную драму или диагноз российскому обществу. Впрочем, публика все равно много смеется, иногда в самых неожиданных местах. Например, в финале, на ответном письме Сталина Станиславскому, которое завершается почти дружеским приветом. При этом остается за скобками и дальнейший запрет «Самоубийцы», и судьба Эрдмана, арестованного вскоре прямо на съемках «Веселых ребят», и ужасная смерть Мейерхольда, для чьего театра и была изначально написана пьеса… Но, возможно, это уже лишние штрихи к и без того мрачной картине, нарисованной театром к своему юбилею.