Действительно, сам Пастернак, в отличие от Живаго, вступил во все возможные литературные объединения, печатался в советских журналах, входил в Союз советских писателей. Он был частью того официального культурного контекста, к которому его герой не хочет иметь никакого отношения. В 1920-е годы и в начале 1930-х Пастернак, как и большинство его современников, верит: все, что происходит,— прямое продолжение революции, а не карикатура на нее. Он изо всех сил хочет «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком». В 1935-м он пишет стихотворение «Художник», где речь идет о Сталине: «В те же дни на расстоянье, за древней городской стеной живет не человек — деянье: поступок ростом с шар земной…» В это время у Пастернака создается впечатление, что Сталин, правда, им интересуется. Он звонит ему по поводу Мандельштама, он освобождает Пунина и Льва Гумилева через три дня после того, как получает их с Ахматовой письма, и Пастернаку снова звонят сказать об этом освобождении. Вряд ли он лукавит, когда по настоянию Бухарина пишет эти стихи в благодарность Сталину. Кончается текст: «он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал» — речь идет о поэте и вожде. Но шесть лет спустя Пастернак издает сборник «На ранних поездах», где из «Художника» выкинуты все строфы о Сталине. Это уже значимый шаг: современники, безусловно, помнили, что в газетном варианте стихотворения эти строки были. Отстраняться от власти он начинает с московских процессов — с того момента, как у писателей начинают требовать подписей под расстрельными письмами. Поворотная точка — 1936 год, когда после его отказа подписать письмо, призывающее к расправе над Зиновьевым и Каменевым, оно все равно выходит с его подписью.
Да, Пастернак строит роман как собственную альтернативную биографию. Можно сказать, он вершит суд над собственной судьбой. И тут еще один амбивалентный момент. Вроде бы существование Живаго в 1920-е напоминает Илью Ильича Обломова: он опустился, замкнут, женится непонятно на ком, появляются случайные дети. Но именно в этом отстранении от общей жизни он способен осуществиться. Уже в 1959 году, после публикации стихотворения «Нобелевская премия», когда на Пастернака заводится дело, в нем появляется записка из донесений НКВД разных лет. Там есть свидетельство, что в 1939 году Пастернак говорит: в наше время даже молчаливое неучастие требует героизма. Живаго практикует такое неучастие, и оно позволяет ему творить.
Сперва он даже заключает договор с «Новым миром». Потом, уже в 1953 году, в «Знамени» выходит подборка стихов из романа, и в короткой врезке к этим стихам говорится, что вот автор кончает работу над книгой и скоро предоставит ее журналу. То есть поначалу он, видимо, не думает, что получится непроходимое произведение, и затем какие-то иллюзии возникают после смерти Сталина. Но в определенный момент к нему явно приходит понимание, что опубликовать роман в СССР будет невозможно, и тогда он уже заканчивает роман без всякой оглядки на власть и цензуру.
В романе довольно фантастическая хронология, она часто не сходится. Последнее датированное событие — встреча друзей Живаго после курско-орловской битвы 1943 года, а затем говорится: прошло пять или десять лет. Это две разные эпохи. Если прошло все же десять, а действие происходит летом, то это время уже после смерти Сталина. Но на самом деле в рамках логики романа это и неважно. Там сказано, что просветление и освобождение, которых ожидали после войны, не случились, но внутренняя свобода составляла истинное содержание послевоенных лет. Никаких иллюзий у Пастернака по поводу этого времени не было. Уже отпечатанный тираж книги 1948 года отправляется под нож из-за придирок Фадеева. Потом происходит арест его возлюбленной Ольги Ивинской, и совершенно понятно, что арестована она для воздействия на Пастернака. Казалось бы, мрак, какая тут тайная свобода. Но для Пастернака это стало временем, когда можно было освободиться внутренне. Уже позже, в 1959 году, он пишет Федору Степуну в Германию: обстоятельства вокруг были настолько чудовищны, что писание «Доктора Живаго» прямо вытекало из них. Правда художника, о которой вы говорили, в этот момент уже полностью отделяется от официоза, от разговора с властью, и писать свободно наконец становится легко.
Думаю, что именно так.