Как Айзека Азимова вспоминают на его малой родине
Он родился в семье прокурора Средневолжского края и коменданта Шлиссельбургской крепости. Впрочем, крепость к тому времени была превращена в химический склад, да и мать перед декретом ушла в запас, а вышла на работу уже рядовым сотрудником химинститута. Отец же вскоре занял пост главного арбитра СССР (должность, аналогичная председателю Высшего арбитражного суда), но к тому времени из семьи уже ушел. Отчима Игоря, прошедшего всю войну, убили в последний день Великой Отечественной. Игорь с сестрой и матерью к тому времени пережили бомбежки, эвакуацию, возвращение в Москву и голод.
Он поздно научился читать, рано влюбился в фантастику и начал сочинять, по комсомольскому призыву пошел на «специальный факультет для будущих разведчиков», который «назывался скромно — переводческий факультет иняза», дважды уклонился от призывов уже в КГБ (по окончании вуза и в качестве корреспондента АПН в Бирме) и сбежал в науку, которую с самого начала совмещал с научно-популярной публицистикой.
Как переводчик он поработал на объектах Зарубежстроя в Бирме, Гане и Ираке, как корреспондент журнала «Вокруг света» объездил самые экзотические окраины Союза, как переводчик-синхронист — Европу и США. «Со мной за руку поздоровался Азимов, со мной беседовал Харлан Эллисон, я слышал Саймака, спорил (так обнаглел) с Фредериком Полом, выступал на радио вместе с Лестером дель Реем, приятельствовал с Джеймсом Ганном, но главное — целые сутки пил с Гордоном Диксоном и Беном Бовой, не говоря уж о его славной красавице жене — Барбаре Бенсон»,— вспоминал Можейко. Такое, понятно, не снилось не только большинству маститых советских литераторов, но и так называемым гертрудам — Героям соцтруда, десятилетиями руководившим Союзами писателей.
Сам Можейко так и не вступил ни в Союз писателей, ни в КПСС, наотрез отказываясь от самых настойчивых приглашений. Объяснение «Считаю себя недостойным» со скрипом, но прокатывало. Когда не прокатывало, Можейко менял работу.
Это, кстати, позволяло ему не сбривать бороду, как назойливо советовали то вербовщики из госбезопасности, то высокие гости вроде космонавта Валентины Терешковой («Я как корреспондент АПН фотографировал космонавтов для нашей газеты. Одну фотографию из подаренных Валентине Терешковой она вернула, надписав так: «Пускай жена заставит тебя сбрить бороду. Ведь достоинства человека определяет характер, а не личность». Наша гостья полагала, что личность — это нос и уши»).
После 1970 года Можейко стал невыездным — зато не сел вместе с несколькими знакомыми, такими же страстными коллекционерами, получившими заметные сроки по «делу нумизматов» (десятки строк обвинительного заключения сводились к «такого-то числа подсудимый преступно обменял монету на монету»).
И продолжал писать.
Заповедник для академиков
Репутацию добрейшего сказочника подкрепляли внешность и детгизовская прописка Можейко, который вообще-то был довольно жестким автором. Первый же роман Булычева «Последняя война» был посвящен последствиям ядерного армагеддона — такое, пусть даже речь шла о другой планете, в советской литературе не поощрялось. Парой лет раньше сцена тактического ядерного удара была выброшена из журнального варианта «Обитаемого острова» Стругацких, а книжное издание заморозилось на два года. Выход «Последней войны» в той же «рамочке» (серия «Библиотека приключений и научной фантастики») как будто выбил пробку, так что «Обитаемый остров» был опубликован тоже, но столичного переиздания обе книги ждали потом 20 лет.
В повести «Похищение чародея» значительное место отведено квазидокументальным историям гениальных детей, убитых в детстве нацистами, погромщиками и косной родней. В прологе к повести «Любимец» трогательное свидание юной пары завершается словами: «Их испепелило». А главная героиня поздней повести «Чума на ваше поле!», сын которой умер от передозировки, обрекает на голодную смерть солидную часть человечества ради того, чтобы отомстить наркомафии.
Да и в интервью, а также в общении с недовольными читателями Булычев был весьма решителен: «Прошу вас: перестаньте меня читать. Берегите нервы». Себя он, впрочем, щадил еще меньше, уже в последние годы раз за разом поясняя: «У меня не было ни силы воли, ни отваги, ни решимости противопоставить себя властям. Да, я был двуличен. Писал кое-что для себя, для друзей. По натуре своей я не боец. Раз уж я жил в нашей стране, то ходил на работу в институт и был уверен, что помру при недостроенном социализме».
Почему ни одна антиутопия не обходится без параноика
Фраза про работу значима: цензурные неприятности время от времени сгущались не только над литературным фронтом, но и над вполне академическим. Показателен пример научно-популярной книги 1966 года о колонизаторах Юго-Восточной Азии «С крестом и мушкетом», которая читателей перепахала, а специалистов изумила глубиной и неординарностью. Можейко написал ее совместно с Леонидом Седовым и Владимиром Тюриным. Старый друг и видный кхмеролог Седов покинул Институт народов Азии после ввода войск организации Варшавского договора в Чехословакию, специалиста по Малайзии Тюрина объявили невозвращенцем и уволили 15 лет спустя — потом, впрочем, он благополучно вернулся и восстановился в должности. Книга никогда не переиздавалась.
Но Игорь Можейко опубликовал множество других научных и научно-популярных книг, в том числе касающихся не только основного предмета изучения — истории Мьянмы.
Тут пора отметить энциклопедию «Награды» (1998) и тот факт, что Можейко последние десять лет жизни на правах члена комиссии по государственным наградам при президенте разрабатывал современную наградную систему страны с опорой на орденские традиции Российской империи.
И особого упоминания заслуживает фундаментальное исследование пиратства «В Индийском океане» (потом выходило под названием «Пираты, корсары, рейдеры») его авторства, а также совершенно революционная монография «1185 год» — срез событий мировой истории за один год, сочтенный автором ключевым во многих смыслах.
Рецензенты с некоторым недоумением отмечали, что историку Можейко люди, их мотивы и чувства куда интереснее исторических процессов, движений масс и тем более необходимых любому советскому трактату цитат классиков марксизма-ленинизма (вызывающе проигнорированных даже в книге, вышедшей в 50-ю годовщину Октября).
Река Хронос
Писатель Булычев декларировал гуманизм с фирменной жесткостью. «В литературе нет ничего, кроме человека»,— объяснял он в древнем, 1980 года, интервью. В текстах Булычева, где полно чудес, перемещений во времени и пространстве, вторжений сказки в реальность и наоборот, нет ничего, кроме людей, вернее, характерной, по его словам, для фантастики триады «человек — общество — время». Поэтому он и переиздается массово до сих пор и, что существеннее, до сих пор массово читается — наряду с братьями Стругацкими и Владиславом Крапивиным. Другие звезды советской фантастики прошли проверку временем куда хуже.
Великий Гусляр и новейшие кинотренды
Сам Булычев подчеркнуто ставил себя на полочку пониже: «Если господь не дал мне таланта Толстого или Стругацких, то я до какой-то степени готов компенсировать этот свой недостаток трудом», при этом оговариваясь: «Обычно для фантастики я могу выкроить месяца два в году». После распада Советского Союза повод для оговорки, видимо, стал менее значимым. Во всяком случае, продуктивность автора выросла в разы, если не на порядок.
Всего Булычев, по собственным оценкам, написал с полсотни томов: дюжину составили научно-популярные книжки, столько же — детская фантастика, остальное — взрослая. На виду и на слуху, понятно, «Алисиада», почти 50 повестей, большей частью наколоченных в постперестроечные годы в откровенно пулеметном режиме. Активно переиздаются только первые пять-шесть из них, что неудивительно.
Почти так же популярен цикл про Великий Гусляр: сотня рассказов и семь повестей, то ироничных, то издевательских, о жителях провинциального городка, кишащего инопланетянами, изобилующего паранормальными явлениями и откровенной чертовщиной.
Поклонники олдскульной фантастики любят цикл «Павлыш» о космическом докторе, сталкивающемся с неразрешимыми, как правило, этическими проблемами.
Сам Булычев очень высоко ценил цикл «Река Хронос», игравший с развилками отечественной истории. Автор тяготел к таким играм всегда: еще в 1968 году он написал в стол повесть «Осечка-67» про нечаянных реконструкторов, отменяющих Октябрьскую революцию.
И все-таки в мировой литературе и в читательских сердцах Кир Булычев остается как гений рассказа — взрослого, психологического, про невозможность понять чужой разум и почувствовать чужую любовь и про лютую необходимость этого. Рассказы эти выдержаны в том же скуповатом стиле, совершенно не отвлекающем от незамысловатой поначалу истории, которая и завершается вполне безыскусно — но заставляет задохнуться на миг, потому что опознается как своя, больнючая, родная. И добрая.
Эти тексты мало кто называет любимыми и держит на кончиках пальцев для быстрого совета — но раз в несколько недель в соцсетях, мессенджерах и приватных беседах вдруг всплывает рассказ «Можно попросить Нину?», и как лавина срывается — все принимаются спрашивать друг друга: «А «Снегурочку» читали? «А «Корону профессора Козарина»? А «Красный олень — белый олень?»»
И список этот длится, и длится, и будет длиться.
На закате советской эпохи Булычев объяснял: «Я пишу только то, что мне интересно. Это непростительно с точки зрения читателя, любящего фантастику определенного стиля и направления. Но это не недостаток для меня».
Для нас тем более.
По прозвищу Кир
Тест о жизни и творчестве писателя-фантаста
Читать далее